Ему 90 лет, и он устал жить на этом свете…

Он уже пять годов не выходит на улицу, и только балкон в доме, где до него жили американские военные, стал его средой обитания. Он сидит в кресле на балконе, и предварительно ним поле, огромное поле, которое зa год меняет краска от белого до разноцветного; прежде оно бесконечно белое, а после оно зеленеет, а после оно краснеет от садовой земляники, потом
оно становится малиновым, и добрые немецкие бауэры разрешают комплектовать на поляна малину.

Кремски сроду не ест эту малину, никогда, потому что он работал в войну около этих добрых людей и наелся снова между тем их добротой.
У него в доме нет пяти мешков для раздельного сбора мусора: немцы прекрасно всё сортируют, людей в печи, детские ботиночки отдельно,
волосы отдельно, кожу на абажуры. Он в лагере сортировал много теплой вдобавок одежды, оставшейся от людей, которые сгорели.

Он помнит приятный дым, падавший черными хлопьями. Он не делал операцию на своей ноге в Германии, не хотел выезжать на чем опытом немецких врачей… Он сидит на балконе и пытается понять, почему он, герой в прошлой войне, отсидевший в концлагерях, — не сумел обеспечить нормальную существование своим детям и внукам на родине.

Почему он обязан на старости годов квартировать на земле убийц своей семьи и восторгаться тому, что они живут с чувством вины зa вина своего народа, только народа, что с удовольствием во всем участвовал.
Раньше его возили в супермаркет в фокус городка, где они жили, и чудесные старушки и не менее чудесные дедушки с нескрываемым страхом смотрели на его комната на руке. Не комната телефона для старика, что может заблудиться, а часть узника в лагере, где его не успели сжечь.
Он заметил, что они отроду не берут продукты, которые он трогал своей оцифрованной рукой.

Да, была ужасная война, говорят они, мы и не знали о чудовищных вещах, Но французские сыры и польские колбаски были прелестны, и чулки, и духи, и сумки, и маловато ли что присылали Фридрихи и Гансы с фронтов этой ужасной войны.

Ночью Кремски сидит на балконе, около столик, он курит. Ему тысячу раз говорили, что требуется бросить. Но он столько потерял зa свою жизнь, что в настоящее время уронить ему уже сносный не надо.

Двадцать восемь душ в гомельском гетто остались в яме навсегда, их убили соседи, которые гурьбой жили, учились, одалживали суть и спички.
А после самые ловкие из них надели белые повязки и стали умерщвлять своих соседей, под руководством доблестных немцев, а зa это убийцам дали растащить обстановка убитых, Но только опосля эффективных менеджеров из хозяйственных служб вермахта и СС.

Кремски видел мой ящик и швейную машинку около своего прежнего соседа, кто после сидел в советском лагере купно ним. В советском лагере соседу дали 25, а Кремски — 10, они жили в соседних бараках и вышли сообща в 1956 году.

На балконе он сидит до утра, на малиновом место тихо, Но шибко добрые бауэры откроют ворота, и веселые еврейские дети из Шяуляя, Риги, Бишкека и Гомеля пойдут потреблять малину. А покамест только прожекторы шарят по полю, и вещь далекое встает в памяти Кремски.

Вот ему кажется, что безотлагательно завоют сирены и собаки, и он вновь встанет в ряд и побежит сортировать, сортировать, сортировать: детские рубашечки туда, башмачки налево, сандалики направо, евреи направо и налево, дети отдельно, старики отдельно, бабушки отдельно. Орднунг.

У него три медали, остальные послевоенные побрякушки он не признает, он и военные не здорово жалует: три медали не вернут ему бабушку Цилю, Осю, трехмесячную Хаечку, он помнит каждого, ему хватит своих убитых.

А тех, который до сих пор пересчитывает убитых, сомневаясь, было их 6 миллионов или же меньше, он не слышит, нет таких совершенных калькуляторов, считающих души, правда упокоятся они с миром.

В Союзе он не носил медали, правда и здесь, в Германии, он их ни разу не надевал. Демонстрировать немцам свои награды ему противно: зачем, или эта демонстрация даст остыть его боли и ненависти. Он не желает мести, ему просто ужасно проживать около с людьми, предки которых виноваты в том, что он уже давнешенько мертвец.

Сегодня к нему приходил внук, он работает в госпитале для стариков, он им моет задницы, массирует ноги, перекладывает, кормит и всё такое. Они любят его, Гришу, он добрый. преимущественно его любит дедушка Вилли, калека старый люфтваффе, он обожает Гришу и дарит ему из своей пенсии круг луна денежку. А дедушка Ганс, награжденный двумя железными крестами, подарил Грише мой стародавний мотоцикл, Гриша — байкер гордится раритетом.

Кремски слушает своего внука, едва сдерживая свою отвращение к стране, где он доживает мой век, и только ночью он, сидя на балконе, позволяет себе не удерживать себя.

Когда он умрет, он желает, что бы его сожгли. Это, правда, не по-еврейскому закону, Но ему кажется, что его пепел соединится с пеплом его семьи, и он ее вновь обретет.

Автор не указан.